нтересно, что сказал бы Бенка, если бы увидел мою белую лошадь, мою Мирамис с золотой гривой и с золотыми копытами?
Мы с Бенкой страшно любим лошадей. Когда я жил на улице Упландсгатан, моими друзьями были не только Бенка и тетушка Лундин. Я чуть не забыл еще об одном друге. Его звали Калле-Щеголь, то был старый ломовик с пивоваренного завода.
Несколько раз в неделю, по утрам, в магазин на Упландсгатан привозили пиво. Когда я шел в школу, я всякий раз выкраивал несколько минут, чтобы хоть немного поболтать с Калле-Щеголем. То был добрый старый конь, и я припасал для него кусочки сахара и корки хлеба. Бенка делал то же самое, ведь он не меньше меня любил Калле. Он говорил, что Калле его конь, а я — что он мой; иногда мы даже ссорились из-за Калле. Но когда Бенка не слышал, я шептал на ухо Калле: "Ведь ты мой". И Калле-Щеголь понимающе косился в мою сторону. Ну зачем Бенке еще лошадь, ведь у него были мама, папа и все, что душе угодно. А если честно, Калле-Щеголь принадлежал вовсе не нам, а пивоварне. Мы только воображали, будто он наш. Правда, временами я сам верил в это.
Иной раз, заболтавшись с Калле, я опаздывал в школу, а когда учительница спрашивала меня, почему я не пришел вовремя, я не знал, что ответить. Ведь не скажешь же учительнице, что просто-напросто заговорился со старым конем. Когда по утрам повозка с пивом слишком долго не появлялась, мне приходилось бежать в школу, так и не повидавшись с Калле-Щеголем. Я злился на кучера за то, что он такой нерасторопный. Сидя за партой, я крутил в кармане кусочки сахара и горбушку хлеба, я скучал по Калле и думал, что пройдет еще несколько дней, прежде чем я его увижу. Тогда учительница спрашивала:
— Что ты, Буссе, сидишь и вздыхаешь? Что случилось!
Я молчал, да и что я мог ответить? Разве могла понять учительница, как я сильно люблю Калле?
Сейчас Калле целиком достался Бенке. Ну и правильно! Пусть Калле-Щеголь утешает Бенку, раз меня нет.
А у меня есть Мирамис с золотой гривой. И досталась она мне нежданно-негаданно.
Однажды вечером, когда мы с отцом болтали и строили планеры — ну так же, как Бенка со своим отцом,— я рассказал отцу про Калле.
— Мио, мой Мио! — спросил отец. — Ты любишь лошадей!
— Ну да,— ответил я как можно равнодушнее, чтобы отец не подумал, будто мне чего-то не хватает.
На другое утро, гуляя с отцом по саду, я увидел, как навстречу мне среди розовых кустов скачет белая лошадь. Никогда я не видел такого красивого галопа. Золотая грива развевалась по ветру, золотые копыта сверкали на солнце. Лошадь мчалась прямо на меня и весело ржала. Мне никогда еще не приходилось слышать такого буйного ржанья. Чуть-чуть струсив, я пугливо прижался к отцу. Но отец твердой рукой ухватил лошадь за золотую гриву, и она стала как вкопанная. Потом она ткнулась мягким носом в мой карман, надеясь найти там сахар. Точь-в-точь как это делал Калле-Щеголь. К счастью, у меня в кармане завалялся кусочек сахара. Видно, по старой привычке я сунул его в карман. Лошадь нашла его и, хрустя, съела.
— Мио, мой Мио! — сказал отец.— Это твоя лошадь, и зовут ее Мирамис.
О моя Мирамис! Я полюбил тебя с первого взгляда. Обойди хоть весь свет, прекраснее лошади не сыщешь. И она ни капельки не напоминала старого, измученного работягу Калле. По крайней мере, я не находил никакого сходства, пока Мирамис не подняла свою красивую голову и не посмотрела на меня. Тогда я увидел, что у нее точно такие же глаза, как у Калле. Преданные-преданные глаза, как у всех лошадей.
Никогда в жизни мне не приходилось ездить верхом. А тут отец посадил меня на Мирамис.
— Не знаю, сумею ли я.
— Мио, мой Мио! — сказал отец. — Разве у тебя не мужественное сердце?
Едва я тронул поводья, как мы понеслись по саду под кронами тополей, и серебристые листья их застревали в моих волосах.
Я скакал все быстрее, быстрее и быстрее, Мирамис перемахивала через самые высокие кусты роз. Только раз она едва коснулась живой изгороди, и облако розовых лепестков взметнулось за нами.
Тут в саду появился Юм-Юм. Увидев меня верхом, он захлопал в ладоши и закричал:
— Мио скачет на Мирамис! Мио скачет на Мирамис!
Я придержал лошадь и спросил Юм-Юм, не хочет ли он прокатиться. Еще бы не хотеть! Он тут же вскочил на лошадь и уселся позади. И мы поскакали по зеленым лугам, которые раскинулись за садом роз. В жизни не испытывал я ничего подобного!
Королевство моего отца велико. А Страна Дальняя самая большая среди его владений. Она простирается на восток и на запад, на север и на юг. Остров, на котором возвышается замок короля, называется Островом Зеленых Лугов.
— По ту сторону фьорда, за горами лежит Страна Заморская и Страна Загорная. Это тоже королевство твоего отца! — крикнул мне Юм-Юм, когда мы мчались по зеленым лугам.
Кругом было так красиво. Мягкая сочная трава, пестрые цветы, а на изумрудно-зеленых холмах пасутся белые пушистые ягнята. И пастушок наигрывает на флейте какой-то чудесный напев. Мне показалось, будто я слышал его раньше, только не припомню где. Во всяком случае не на улице Упландсгатан, это уж точно.
Я остановил лошадь, и мы разговорились. Пастушка звали Нонно. Я спросил, не даст ли он поиграть мне на флейте. Он не только дал поиграть, но и научил меня своему напеву.
— Хотите, я вырежу вам по флейте? — спросил он.
Нечего и говорить, как нам этого хотелось. Неподалеку бежал ручей. Плакучая ива раскинула над ним свои ветви. Мы уселись на берегу, болтали ногами в воде, а Нонно мастерил нам флейты. Нонно сказал, что напев его флейты — самый древний в мире. Пастухи наигрывали его на пастбищах уже много-много тысяч лет назад.
Мы поблагодарили Нонно за флейты и за то, что он научил нас играть старинный напев. Потом, вскочив на лошадь, поскакали дальше. И долго-долго еще слышались затихающие звуки флейты, на которой Нонно наигрывал старинный пастуший напев.
— Будем беречь эти флейты,— сказал я Юм-Юму. — Если кто-нибудь из нас попадет в беду, пусть сыграет на флейте пастуший напев.
Тут Юм-Юм обхватил меня сзади руками, чтобы не свалиться с лошади, и сказал:
— Да, мы будем беречь эти флейты. Если услышишь мою флейту, знай, я зову тебя.
— Хорошо,— ответил я,— А когда ты услышишь мою флейту, тоже знай: теперь я зову тебя.
— Да,— сказал Юм-Юм.
И я подумал, что теперь он мой лучший друг. Конечно, если не считать отца. Моего отца я любил больше всех на свете. А Юм-Юм мой сверстник и лучший друг, раз уж я не могу больше видеться с Бенкой.
Вот здорово! У меня есть отец, Юм-Юм, Мирамис, и я, как вольный ветер, могу летать по холмам и лугам. Немудрено, что от такого счастья голова идет кругом.
— А как попасть в Страну Заморскую и Страну Загорную? — спросил я Юм-Юма.
— Через мост Утреннего Сияния,— ответил он.
— Где же этот мост? — поинтересовался я.
- Сейчас увидишь,— сказал Юм-Юм.
И вправду, вскоре мы увидели мост. Он был такой громадный и длинный, что казалось, конца и края ему нет. Мост весь сверкал в сиянии солнца, он словно был выткан из золотых солнечных лучей.
— Это самый большой мост в мире,— сказал Юм-Юм.—Он соединяет Остров Зеленых Лугов со Страной Заморской. Но по ночам король велит разводить его, чтобы мы могли спокойно спать на Острове Зеленых Лугов.
— Это почему? — спросил я. — Кто может нагрянуть к нам ночью?
— Рыцарь Като!
Едва он произнес эти слова, как в полях дохнуло холодом, а Мирамис задрожала.
В первый раз услышал я о рыцаре Като и громко повторил:
— Рыцарь Като!
И мороз пробежал у меня по коже при этих словах.
— Жестокий рыцарь Като,—добавил Юм-Юм.
Мирамис тревожно заржала, и мы умолкли.
Конечно, нам очень хотелось промчаться по мосту Утреннего Сияния, но ведь я не спросил разрешения у отца. Поэтому мы повернули обратно, в сад. Так закончилось наше первое путешествие. В тот день мы еще долго мыли и чистили Мирамис, расчесывали ее золотую гриву, трепали по холке, угощали сахаром и хлебом, которые дала нам мама Юм-Юма.
В саду мы с Юм-Юмом построили шалаш. Мы забирались туда и ели всякую вкуснятину. А больше всего нам нравились тоненькие блины с сахарным песком. Объедение, да и только. Бенкина мама тоже пекла блины, и мне иногда случалось их пробовать. Но блины, которые пекла мама Юм-Юма, были куда вкуснее. Бенка часто рассказывал мне о том, как он строил шалаши на даче в Ваксхольме. Вот хорошо бы написать ему и рассказать о нашем с Юм-Юмом шалаше. "Красота, какой я шалаш себе отгрохал здесь, в Стране Дальней",— написал бы я ему. Да, красота!